Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928 - Страница 105

105

Бесстыдство, цинизм и лживость прессы эмигрантов вообще не с чем сравнить, разве только с её лицемерием. Я не поклонник литературных приёмов тех публицистов, которые не различают свободу мнения от бесшабашности выражений, и если в этой статье я тоже выражаюсь резко, так это объясняется отнюдь не моим желанием подражать хулиганам эмигрантской прессы, а лишь тем, что я не имею слов более точных для того, чтоб включить в них моё презрение и отвращение.

Совершеннейшее бесстыдство — говорить о «кровожадности» большевиков при жизни устроителей четырёхлетней всемирной бойни народов, при жизни всех тех господ, которые ныне столь усердно душат и режут людей, заботясь «о мире всего мира».

Гнуснейшее лицемерие — кричать только о жестокости красных, умалчивая о тех фактах садической расправы с красными, о которых так хвастливо рассказывают белые в своих мемуарах. Почему бы иногда не перепечатать в своих газетах такой, например, поучительный рассказ Денисова из «Свободных мыслей»:

...

«У освободителя Кубани, ген. Покровского, зарубившего в Майкопе (осень 1918 года) две тысячи пленных, с тех пор не взявшего вообще ни одного пленного, — глубокие чёрные глаза, мягкие, пристальные, лучащиеся глаза ребёнка или мечтательной женщины. «Ну, чем вас ещё развлечь, — говорит он лениво, разводя руками. — Посмотрите, разве, мой альбом с камышинскими видами…» Протягивает розового атласа с уголками альбомчик, объёмистый, удлинённый. На первой странице карточка: небольшой домик с георгиевским флагом командующего на крыше, перед домиком сидит генерал с адъютантами, перед домом висят четверо… На другой странице — на обрывистом берегу Волги качаются двое. У всех на рукавах значки красных офицеров… На третьей странице — площадь, висят штатские. Адъютант объясняет: «Взяли в плен несколько убеждённых. Говорили генералу — так и так, что делать? — попались пленные». Он отвечает: «Голова! Идейных-то и надо вешать. Не идейного выпорол, дал водки и погнал драться. А с идейным что сделаешь?..» На четвёртой странице — просто дерево, на нём что-то висит… «Природа требует человека, — мягко улыбается генерал одними глазами. — Я, как Пуссен, не выношу мёртвой природы…» Все мы смеёмся и идём в соседний вагон ужинать. После шампанского два молодых армянина (балалайка и мандолина) долго играют цыганские романсы и народные песни.»

Таких рассказов много, и я очень рекомендую их вниманию господина Мельгунова, он мог бы сделать из них ещё одну книгу.

Как странно легко забыты такие, казалось бы, памятные и поучительные акты жестокости, каковы 9 Января в Петербурге, 13-е в Риге, истребление латышей генералом Бекманом и остзейскими баронами, расправы Ренненкампфа и Меллер-Закомельского с сибиряками, расправа с грузинами и все прочие кровавые подвиги «усмирителей» 1906-7 годов; еврейские погромы, массовые убийства рабочих на Лене, в Златоусте и — всюду, орловская и другие каторжные тюрьмы, Амурская колёсная дорога и бесчисленное количество других кровавых уроков, данных самодержавной властью русскому народу, и без того склонному к жестокости, как я утверждаю. В утешение народопоклонникам могу сказать, что русский человек и в жестокости исключительно талантлив. В этой форме талантливости я не могу отказать даже и вам, господа, хотя ваша жестокость выражается пока только на словах. Но я думаю, что если бы… много вы перережете людей!

Само собой разумеется, что я не имею желания оправдывать чью-либо жестокость. Но — надо же признать неоспоримым тот факт, что ни один из народов Европы не обучался в таком страшном университете крови, пыток, циничнейших массовых убийств так наглядно и заботливо, как обучали этому русский народ. Известно, что, начиная с 1905 года, русские матросы испытывали невероятные мучения. Известно, как невыносимо тяжела была жизнь русского солдата и как нещадно, сладострастно пороли мужика. Русский народ стал неприятно для вас красен потому, что его с головы до ног облили его же кровью.

Меня хотят уверить, что всё это зверство прошло бесследно и народ будто бы сохранил какую-то добрую, мягкую, особенную русскую душу, которая не чувствует, не помнит боли, оскорбления, чужда мести и всё прощает.

Но Осоргин прав: ведь эта душа была бы поистине мёртвой душой! На счастье будущей, великолепной России такой души в ней больше нет, если даже и признать, что она когда-то была. Теперь полумёртвый сон её нарушен, она возмущена, возмущается и, постепенно проявляя свою волю к жизни, всё более умнеет, крепнет.

Проявляет она свою волю не ласково, не великодушно, жутковато. Всё-таки это ещё не здоровая душа, она слишком хорошо помнит недавнее, страшное, боится возврата его, она отравлена ядом мести. Согласитесь, что она имеет право ненавидеть и у неё есть за что мстить. И, в сущности, кровавая русская революция была значительно менее кровава, чем следовало ждать. Она была бы ещё менее кровавой, если бы вы, господа, вели себя скромно, более сообразно с вашими талантами и способностями, не путались в авантюры генералов, не вызывали интервенцию. Она развивалась бы спокойней и успешней, если бы вы умели забывать ошибки смело действующих людей, «неудобства», испытанные вами, и обиды, нанесённые лично вам. Но ни забыть, ни понять вы не способны по малодушию вашему. В сущности, вы — так же тупо мстительны, как и тёмное русское крестьянство, одетое в армяки, свитки, шинели солдат и бушлаты моряков. По крайней мере на словах вы такое же зверьё, но, разумеется, более жалкое.

Мне рассказывали, что после убийства Урицкого один матрос, расстреливая каких-то, быть может, ни в чём не повинных людей, командовал: «По негодяям — пальба взводом».

105